Пенелопа Крус: "Я умею мечтать" (2010)
Cтрасть, яркость, шик, блеск. Сдержанность, серьезность, строгость. Первое – на экране, второе – вне его. Встреча с Пенелопой Круc, женщиной, которая отрицает свою «демоверсию».
В ее мадридском доме – ничего лишнего. Ни лишней мебели, ни лишних красок. Белые стены, белый пол, черный ковер. Черно-белый портрет молодой Одри Хепберн в полстены. Кошка Раймунда, подобранная котенком на улице во время съемок «Возвращения» (отсюда и имя, как у героини фильма), – здесь самый яркий объект: в ней есть рыжинка.
Ничего лишнего и в самой хозяйке. Ни лишнего грамма веса, ни лишней косметики, ни лишнего жеста. Ни лишней краски в одежде – белая рубашка, черные джинсы… И ни лишнего слова. Она серьезна и вполне открыта. Открыта к сотрудничеству: это интервью – она дала понять – наше общее дело. И мы сейчас его делаем. Я задаю вопросы. Она взвешенно и лаконично отвечает. Я чувствую себя чуть ли не следователем – наш разговор похож на допрос: свидетельница дает мне конкретную информацию, сообщает данные, которые могут стать ее алиби и позволят ей не перейти в категорию подозреваемых. В категорию «темных»… Потому что Пенелопа Крус, прекрасная и строгая, живет в черно-белом мире. Мире, где есть лишь светлое и темное, свои и чужие, допустимое и невозможное, правильное и стыдное. Работа и все остальное. То есть подлинно важное и вовсе несущественное. Я пытаюсь нащупать, нет ли середины, нет ли чего-то между полюсами… Может быть, там и обитает другая Пенелопа Круc, не черно-белая. Не полярная.
Psychologies: Все, кто с вами общается, – от коллег и режиссеров до мужчин, ваших бывших партнеров, – утверждают, что вы полностью подчинены работе. И сделали действительно почти фантастическую карьеру. Что важнее для вас – работа или карьера?
Пенелопа Крус: Не вижу разницы. Разница лишь в том, ты подчинен работе или твоя жизнь подчинена работе.
И откуда, по-вашему, идет такая разница?
От психологической зависимости. Зависишь ты как личность от работы или лишь твоя жизнь задается ею.
У вас такая зависимость есть?
Увы, да. В том-то и дело. Не моя жизнь подчинена работе, а я – я сама. Думается, поэтому я была просто обречена сделать заметную карьеру – когда ты пуст для всего остального, неизбежно заполняешь себя профессией.
Но в ваших словах слышится какая-то безысходность.
О да. Но это ничего. Просто надо заполнять себя жизнью. Надо учиться жить, как люди. Жить, а не только работать. Просто жить. Кормить черепах… видите, там, в садике (показывает за окно)? И думать при этом не о прочитанном сценарии, а о том, например, какие черепахи медленные. И как они экономят жизненную энергию.
Трудно поверить, что у вас бывают какие-то проблемы с жизненной энергией.
У меня проблемы с тем, что энергии у меня слишком много. И не знаешь, куда ее девать. И в конечном счете не знаешь, куда девать себя. Слишком много чувств, много переживаний, много действий. Когда мне было 16, это меня едва не доконало. У меня был жуткий кризис. Какой-то дикий замес нервной и физической перегрузок. Я танцевала, пыталась играть на ТВ, опять танцевала и опять ходила на пробы. Кончилось все двумя месяцами, которые я до сих пор считаю худшими в своей жизни. Будто в тебе обрываются какие-то струны, а они связывали важные элементы… И ты распадаешься. И не знаешь, почему и что это. С тех пор я поняла, что мне нужно учиться отдыхать, отключаться. Как другим надо учиться работать и сосредотачиваться. Этим последним я завидую. Завидую ленивым.
Вы начали карьеру довольно рано, в 15 лет. Что стимулировало вас к жизненным завоеваниям?
А я выгляжу как завоеватель? Да нет, я ничего особенного не хотела достичь. Я хотела… как это сказать по-английски… воплотиться. И родители у меня совсем другие люди. Скорее гедонисты, что очень по-нашему, по-испански. Ценители сиесты. Мама до сих пор вспоминает, что я была самым проблемным ее ребенком. Ненавидела, когда мне указывали, что делать. Папа иногда в профилактических, как он говорит, целях показывает одну старую пленку. Он всю жизнь был кинолюбителем и снимал нас маленькими, а потом подростками. Так вот, на той его 16-миллиметровой пленке я, четырехлетняя, на каком-то пикнике направляюсь в заросли крапивы. Мама мне кричит: «Пе, не ходи туда, обожжешься!» Я, строго держа курс на крапиву, отвечаю: «Нет, не обожгусь!» И тут же ору, обжегшись… Папа называет это мое свойство лезть на рожон страстью прокладывать свой маршрут там, где уже и шоссе проложили. Но ничего не поделаешь – характер. Да и все равно во мне многое – от женщин нашей семьи. Бабушка утверждает, что в нас всех живет «маленький сержант». Да и потом, упорство – или, как мама говорит, мое «чертово упрямство» – в жизни неплохое подспорье. Оно никогда меня не подводило. Вы говорите, в 15 лет… В 15 лет я решила, что нужно становиться актрисой, а значит, нужно искать агента. Пришла в одно агентство на прослушивание. Там серьезная женщина, глава агентства, мне сказала: «Ты интересная девочка, но маленькая. Приходи года через три». Я пришла через три недели. И ходила, пока она не сдалась. Она до сих пор мой агент. Я же из балета! А главное, чему там учишься, – презирать боль и препятствия. Чего-то пока не можешь – работай и сможешь.
Какие еще качества вас не подводят, помогают вам?
Наблюдательность, наверное. Мои первые уроки актерства были связаны с наблюдениями. Я наблюдала за женщинами в мамином салоне – у мамы был салон красоты в нашем районе. В Алькобендасе, это под Мадридом, рабочий пригород. Так вот, я приходила к маме после школы. Притворялась, что делаю уроки, а сама наблюдала за женщинами. Как они приходили в салон – как к психологу, надеясь что-то в себе изменить. А изменившись, что-то облегчить в своей жизни. И как уходили, чуть-чуть приблизившись к тем идеальным женщинам, на которых хотели стать похожими. И делились своими секретами. Ничего не скрывали… Да, больше всего у мамы было похоже на кабинет психолога… Кроме того, я перфекционистка. Да, и считаю это не неврозом, а своим положительным свойством. Я вечно прошу режиссеров о новых дублях, потому что считаю новую придумку лучше прежней. И помню при этом каждый. У меня прямо монтажная в голове! Вуди Аллена на съемках «Вики Кристины Барселоны» я довела до отчаяния – столько раз просила: «Ну пожалуйста, ну давайте сделаем еще дубль!», так что он после того дубля, который считал удачным, обычно от меня просто убегал… А еще я умею мечтать.
«ДЛЯ МЕНЯ ЖИЗНЬ СОСТОИТ НЕ ИЗ СОБЫТИЙ, НО ИЗ ВЕРЕНИЦЫ МОМЕНТОВ И ОЩУЩЕНИЙ. И КАЖДЫЙ МОМЕНТ ЖИЗНИ ВАЖНО ЦЕНИТЬ».
Что вы под этим понимаете – уметь мечтать?
Ну… Это когда тебе шесть лет, ты лежишь в кровати и представляешь себя балериной или актрисой. И как ты репетируешь, и какой у тебя партнер, и как ты танцуешь, и как падает занавес… Это был мой ритуал – мечтать перед сном о том, как это будет, когда я буду взрослой. Мне кажется, я вымечтала свою сегодняшнюю жизнь. И поэтому теперь стараюсь качественно вымечтать свои 60, 70, 80 лет.
И что будет, когда вам будет 70?
Не скажу. Тайна.
В детстве вы мечтали об успехе, о том, как станете звездой?
Да нет. Я представляла то, что буду чувствовать, если буду танцевать, играть на сцене. Я мечтала об ощущениях. Успех – это было нечто заоблачное. Среди родственников и родительских знакомых – а их десятки, мы же испанцы – не было никого, кто зарабатывал бы творчеством.
Вы из среды, далекой от сферы публичного успеха. Это было стимулом для Вас или наоборот?
Одна моя подруга, режиссер, говорит, что у меня «синдром двойника». Это когда человек моего происхождения, чего-то в жизни достигший, живет с чувством, будто он занимает чужое место. Подруга говорит, что иногда в моих глазах видит эту мысль: я живу не той жизнью, которой должна жить дочка парикмахерши. Но для меня это не тормоз и не горючее, а просто почва. Та почва, на которой я выросла. И в которой укоренена. Она – реальность и абсолют. А вот успех… Вещь относительная. Я помню себя, совершившую грандиозный прорыв и попавшую наконец в большое американское кино – в фильм «Страна гор и долин». И рыдавшую в ванной роскошного отеля, куда меня поселили на время съемок. Потому что мой английский… нет, американский оказался слабоват и я не понимала, что мне говорили партнеры, – вы же знаете, насколько по-американски говорит Вуди Харрельсон! И потому, что я поднимала трубку телефона, а позвонить было просто некому – у меня не было знакомых в Лос-Анджелесе… Я сидела в номере с двумя подобранными на улице кошками и ныла… В этот «Маркиз Отель» на Сансет-бульваре я до сих пор заходить боюсь – я там заболеваю. Странная физическая реакция на пережитое одиночество.
Вы еще признавались, что боитесь самолетов. Что каждый перелет через океан для вас испытание.
Так было, пока мы не полетели в Мексику с Сальмой (актриса Сальма Хайек – близкая подруга Крус. – Прим. ред.). И чуть не упали. Турбулентность была страшная, кислородные маски выпали, мы падали 4000 метров… Я подумала: «И все? Так просто?.. Не сказав того, что должна была сказать, не сделав того, что должна?» Но приземлились. И вот тут я увидела, какова разница между нашими характерами – моим и Сальмы. Трясясь всем телом, мы буквально выпали из самолета в «трубу». Я начала рыдать – со всхлипываниями, с соплями, а Сальма злобно так спросила: «Интересно, где у них тут их fucking бар?» Для меня это безусловная демонстрация силы – злость вместо всхлипываний. Я вообще-то и сама почти научилась не бояться. Я больше боюсь бояться. Это сковывает, заставляет принимать неверные решения.
Что вы отвечаете себе на один из самых трудных человеческих вопросов – о смерти?
Есть вещи страшнее смерти. Я видела их, когда была у матери Терезы в Калькутте. Люди боятся не смерти, а смертного одиночества. Или смерти в одиночестве. К тому же я не думаю, что смерть… окончательный конец.
Вам здесь помогает католическое воспитание, религия?
Я определенно человек верующий, но у меня своя вера и свои молитвы. Ближе к буддизму. Моя вера не предполагает, что в мире возможен лишь один бог и лишь один верный путь. Счастье и горе для меня – ощущения счастья и горя, не факты. Поэтому важно ценить каждый момент жизни. Для меня жизнь – вереница моментов и ощущений, не событий.
В новой роли
Конец года для Пенелопы Круc выдался удачным. Она удовлетворила сразу две свои страсти – к танцу и к… «Сексу в большом городе». Поклонница сериала, она снялась в его второй киноверсии, фильме «Секс в большом городе – 2». И сыграла, по слухам, новую соперницу главной героини, роковую богачку, вошедшую в особое доверие к мужчине мечты Кэрри Брэдшоу. Балетное же прошлое Крус пришлось реактивировать для «Девяти», киноремейка мюзикла, поставленного, в свою очередь, по фильму «8 Ѕ» Федерико Феллини. Произведение столь экзотической этимологии создано Робом Маршаллом, постановщиком «Чикаго». А Крус играет – и танцует, и поет – Карлу, любовницу режиссера Гвидо Контини. На этом посту в киномюзикле Марчелло Мастроянни заменил не менее желанный для женщин всего мира Дэниел Дэй Льюис. Американец Маршалл вообще решил хранить своеобразную верность феллиниевскому первоисточнику: ведь роль Карлы и у Феллини играла знойная испанка, Сандра Мило.
А ваши отношения с Томом Крузом не повлекли за собой увлечения дианетикой?
Там немало важного, в сайентологии. И нельзя не оценить то, что сайентологи сделали много вещей, которые до них не удавались никому. Их программа борьбы с наркозависимостью самая эффективная. А то, что их считают тоталитарной сектой… Я стараюсь ни к чему не относиться с предубеждением.
Вы нередко снимаетесь обнаженной. Никогда не ставите условием своего участия в проекте отсутствие интимных сцен. Спокойно демонстрируете свое тело. Вы уверены в нем?
В каком-то смысле. Я из тех актеров, которым повезло с… костюмом. Нагота такой же костюм, как тот, что выбрал костюмер. На экране не тело. Это костюм для роли.
Некоторые критики считают, что испанцы в кино сделали свою якобы повышенную сексуальность предметом экспорта. Что они намеренно представляют себя персонажами с особенно могучим либидо. Что вы об этом думаете?
Ну это по сравнению со строгим протестантским миром. И американским пуризмом. В одной компании в Лос-Анджелесе я рассказала, что в моем детстве по субботам в жару папа врубал на магнитофоне оперы Бизе и Верди на полную мощь, мы все раздевались до трусов и так – под классику – драили квартиру… У всех там лица вытянулись. Но мы католики, у нас другое отношение и к телу, и ко всему, что с ним связано.
А Альмодовар? Не в том ли одна из причин его популярности, что он – с вашей помощью – так программно сосредоточился на «зове плоти»?
А по-моему, сблизил тело и душу. По-моему, его кино о том, что телесное, вопреки всем предубеждениям, в человеке не менее важно, чем духовное. Но я тут, конечно, не объективна. Педро, может быть, самый близкий мне человек. Наверняка, если в конце жизни я задумаюсь, кто они были, главные люди моей жизни, Педро будет одним из них. Я даже считаю, что у нас своего рода роман. Который не становится менее истинным от того, что секс в нем не замешан… И я так хорошо его понимаю… Вы ведь знаете: он из Ла-Манчи, из Кастильи, самого сердца Испании. У нас все общее. Даже его маму я чувствовала как свою. Она была человеком потрясающей силы, архетип сильной испанки, просто лорковская Бернарда Альба! Далекая от искусства простая женщина, она явно была художником в душе – всю жизнь режиссировала свою семью!
Вы снимаетесь в клипах брата, купили дом в Мадриде рядом с маминым, разрабатываете мо- дели одежды вместе с сестрой. Вот сейчас рассказываете о родных, и понятно: ни успех, ни работа в Америке не отдалили вас от семьи. Вам не хочется впускать в свой круг чужих, неродных?
Нет, просто я близка с немногими. А без семьи своей я действительно не представляю жизни. Мои на меня просто жалуются – я, видите ли, слишком о них забочусь, преследую заботами. Брат говорит, что я своим желанием защитить его просто достала. Но он же младший, для меня его защищать так естественно! И серьезным ударом для меня было, когда родители семь лет назад сообщили, что разводятся. Понятно, я уже не дитя, а все равно мне было не по себе, в семье появилась трещина. Я не люблю трещин. Не люблю зияний, провалов. Поэтому стараюсь их в отношениях не допускать.
Но вы не раз расставались – с партнерами, с возлюбленными…
Да, как все. Но важно уйти из жизни человека, не оставив после себя пустоту.
Вы знаете способ, как не оставить после себя пустоту?
Не знаю, конечно. Но мне не все равно, что я оставляю после себя. Уже неплохо, вы не находите?
